Земля  - Михаил Елизаров

Вечером сразу после работы я поехал в Гостиный двор и в рядах подыскал себе рабочие ботинки – простецкого фасона, зато удобные и тёплые, из грубоватой пупырчатой кожи. Стоили они сущую ерунду. В павильончике с тематическим названием “Легионер” взял чёрные бундесовские штаны, в пару к моим парадным (и единственным), цвета хаки. У бабки-старьёвщицы удачно сторговал китайский термос чудесного малинового цвета. Точно такой же близнец в нежных розочках был у нас дома в Рыбнинске. Придя к себе на Сортировочную, я несколько раз ошпарил колбу кипятком. Перевернув термос вверх дном, проверил, не протекает ли вода из-под распаренной натуральной пробки. Оставленный на ночь кипяток к утру сделался тёплой водой, то есть старенький термос с честью выдержал испытания.

На следующее утро я пришёл к половине девятого, чтоб вписать себя в лист-заказ. Но Юра оказался ранней пташкой, опередил, сократив меня до обидного “Кротыша”. У самого Юры фамилия была Журавлёв, и в таблице помещалось печально-красивое “Жура”. Дядя Жора звался Чумичёвым, но Юра записывал его не “Чумой”, как напрашивалось, а “д. Жора”. Сурен Азгорян остался “Суриком”. Витя носил длиннющую поповскую фамилию – Великолуцкий, но идеально ужимался до “Велика”. При этом я понимал, что в Юриных сокращениях нет подвоха или же попытки наградить кличкой. В быту все копари обращались друг к другу по именам.

Были ещё двое, которые подрабатывали в бригаде: Костя Бондарь, выполняющий также попеременно функции столяра и сварщика, и Антон Харченко – сотрудник похоронной конторы.

Костя Бондарь, невысокий, очень плотный, с маленькими чумазыми ладонями, оказался балагуром. Сыпал без перебоя присказками: “Не держит скотч, и сварка хуй поможет”, “Жизнь – говно, но мы – с лопатой!” Помню, он ещё забавно подколол желавшего улизнуть от дел Витю:

– Эй, Витёк, тебя ебать, а ты утёк!..

А вот Антон Харченко произвёл на меня странное впечатление. В первое утро, когда я лихорадочно искал Пенушкина, мы не успели познакомиться. Потом пересеклись в администрации – когда я признался Малышке-Центнер, что трудовой книжки у меня нет. В итоге порешили, что обойдёмся без неё.

Я напомнил ему, что мы виделись в “магазине”, а Антон поправил, сказав, что правильно говорить “демонстрационно-торговый зал”, как будто название имело значение. И вроде из вежливости спросил, как мне работается на кладбище.

За минувшие дни я ударно выкопал пять могил и благополучно устранился от их закапывания. Хоть Юра грозился, что это моя прямая обязанность, по факту никто из копарей не настаивал на моём участии в похоронах. Не потому, что меня жалели или оберегали. Имелась вполне коммерческая выгода. Те, кто опускал гроб и засыпал потом могилу, получали чаевые от родственников – около тысячи рублей, а работа сама по себе не считалась тяжёлой, за исключением лицезрения чужого горя.

Я сказал Антону:

– Нормально, привыкаю.

Он покивал:

– Стрессовая работёнка. Каждый божий день плачущие люди, смерть.

На том разговор бы и кончился, если бы не едва уловимые нотки превосходства в его голосе, которые меня зацепили.

– А где ты на кладбище смерть-то нашёл? – спросил я.

Вообще-то я не собирался умничать. Мне бы в голову не пришло ляпнуть такое при Юре, дяде Жоре, Сурене или Вите. Копари никогда не пускались в философские беседы о скоротечности жизни, тщете, мирской суете. Если и обсуждали похороны, то без эмоциональных подробностей. Не крестились почём зря, не поминали всуе Бога, смерть, воскресение и воздаяние. Дядя Жора ещё в первый день сказал мне: “За кладбищенские хлопоты грехи отпускаются”, – но это больше напоминало товарищеское похлопывание по плечу, тюремную присказку: “Запомни сам, скажи другому, что честный труд – дорога к дому”. Словом, самые обычные трудяги с предельно ослабленной религиозностью и при этом совершенно не склонные к мистике.

Говорили копари между собой на заурядные житейские темы. Любопытства не проявляли, в душу не лезли. Дядя Жора, светлый до юродивости, задал мне единственный вопрос про Рыбнинск: добрые ли там люди? Бегающего от армии Витю интересовало, каково нынче служить. Сурен ничего не спрашивал. Трогательно путая слова, сам рассказал, как неизвестные учинили пожар на какой-то могилке и ему пришлось покупать краску и грунтовку, чтоб сделать, как он выразился, “космический ремонт” (косметический). Сварщик Костя Бондарь был, что говорится, простой, как угол дома (его же, Костина, присказка). Ничем выдающимся не отличались благоустроители Саша и Игорь – просто зарабатывали деньги, кормили семьи. Бригадир Юра казался человеком очень неглупым и даже ушлым, но за ним всё равно не чувствовалось сложности.

А вот Антон Харченко был, что говорится, “с двойным дном”. Выглядел как и положено сотруднику магазина, продавцу-консультанту – безликий и приветливый. Пожатие его маленькой ладони было вялое, шершавое. Копарей называл чуть по-другому – копщиками. Хотя благоустроители Саша и Игорь тоже говорили “копщики”. Как выяснилось позже, Харченко старался не пропускать похоронные церемонии. Не помогал, а стоял рядышком, наблюдал…

Я догадывался, чем в своё время Никита привлёк Алину. Она, не зная о часах, разглядела и оценила в нём именно “сложность”. А теперь Алина была убеждена, что я, благодаря отцовскому чудачеству, с малых лет нахожусь внутри если не религиозного, то мистического опыта, а помалкиваю только из скромности или потому, что это состояние стало для меня обыденным, как война для солдата. Я возражал, что не мне меряться с ней, умершей, но Алина смущённо отмахивалась. После Нового года она ни разу не помянула свою знаменитую “мёртвость”.

Пару раз пыталась вывести меня на откровения – каково это жить в credo, quia absurdum. А мне реально нечего было рассказать, кроме давней детской истории про побег из лагеря. И я действительно не видел в моих часах ничего, что можно было бы провести по параграфу “трансцендентного”. Они были скорее необременительным императивом.

Конечно, я часто думал о Никите и его биологических часах, убежавших вперёд земного времени на месяц и несколько дней. Углубляясь в очередную могилу, воочию представлял, как Никита, подобно герою рассказа Эдгара По, опускается по медленной январской спирали в бездонный Мальстрём небытия. Но в этом не было мистики, а только скоблящая душу тоска пополам с надеждой – вдруг всё ещё обойдётся.

Приглядываясь к Антону, я понимал, что похоронный мир для него не просто заработок, а ещё тайна и, возможно, порок. В нём тоже чудилась “сложность”.

Мы вместе вышли из администрации. Антон возвращался в контору, у него рабочий день был до восьми, а я собирался домой.

– А как же покойники? Они не смерть, по-твоему? – спросил Антон.

– Нет, конечно! – сказал я снисходительно. – Труп – это форма без содержания. Внутри него нет ни жизни, ни смерти. Точнее, какая-то жизнь, может, и есть, но это побочная флора разложения: жуки всякие, черви.

– А где смерть? – Антон словно умилялся чему-то.

– Умерев, мы расстаёмся не только с жизнью, но со смертью. Поэтому она нигде.